Русский аркан - Страница 3

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Вопрос номер один: кто нанес удар? Японская версия слегка увяла за минувшие три дня, но еще не настолько, чтобы ее можно было сбросить со счетов. Кроме нее оставались еще две версии — германская и русская.

У каждой из сторон можно усмотреть свои возможные мотивы. Корф выглядит огорченным и озадаченным, но это ровным счетом ничего не значит. Фон Штилле настроен торжественно, что у надутого пруссака всегда выходит смешно. Можно не сомневаться, что французская и итальянская колонии, получив обильный материал для остроумия, немедленно пустят этот материал в дело, иными словами, в сплетни, фельетоны и карикатуры своих газетных листков. Физиогномический анализ японцев, как всегда, бесполезен.

Печальная церемония кончилась, а ощущение беспокойства осталось. Вдобавок разыгралась мигрень, и Дженнингс, объявив перерыв в «мозговом штурме», распустил подчиненных по домам и сам решил провести ночь подобающим белому господину образом — под крышей своего домика, где маленькая Акико встретит мужа радостным щебетанием и создаст иллюзию семейного покоя. Японки замечательно это умеют.

Как просыпающийся человек уже реагирует на явь, но еще досматривает последние сюжетные перипетии наполненного драматизмом сна, так и Дженнингс, возвращаясь домой, никак не мог выбросить из головы смерть Палмера. Было ли что-то такое, о чем мог знать только покойный и более никто? Похоже, нет, но это чисто теоретическое построение… Или все-таки стоит допустить невозможное: смерть полковника не связана с исчезновением агента и явилась следствием глупейшей случайности? Любой разведчик знает, с каким утонченным издевательством вмешивается иной раз Фатум в точнейше выверенные планы…

Кстати. Если охота на резидентуру и вправду началась, то на каком основании он, Арчибальд Дженнингс, еще жив? Долго ли устранить человека в громадном муравейнике, именуемом Токио?

Припекало. На ходу англичанин вынул носовой платок, неспешно вытер лоб, а заодно обозрел в крохотное зеркальце улицу позади себя. Ничего подозрительного… И все-таки, быть может, следовало попросить охрану? Префект не отказал бы…

Конечно, так и следовало поступить. Дженнингс вдруг усмехнулся углом тонкогубого рта. Неужели он, подобно японцу, стал больше всего на свете бояться показаться смешным? Наверное. То ли взаимопроникновение культур, то ли распространение инфекции, сразу и не поймешь. Неужели британский офицер и дипломат вправе показать туземцам, что боится насильственной смерти?

Немыслимо. Тем более — японцам с их кошмарными и часто непостижимыми понятиями, от которых на милю разит средневековьем и театральностью. Честь — всё, а жизнь не стоит ломаного пенса… причем зачастую все равно, чья жизнь. Как дикаря ни лакируй, он дикарем и останется. Между европейцем и японцем — пропасть.

И главное: обратиться к местным властям было бы разумным шагом, если бы имелись веские улики, указывающие на предумышленное убийство сэра Палмера. К сожалению, Дженнингс до сих пор не располагал ничем, кроме подозрений.

Тот, кого он пытался рассмотреть в маленькое зеркальце, находился сейчас далеко, почти на окраине города и решительно ни у кого не вызывал любопытства. Пожилой японец, почти старик, согнутый под большой вязанкой хвороста, неторопливо углублялся в Токио. На теле старика колыхались ветхие обноски, голову покрывала коническая шляпа из сухой осоки. Словом — бедняк. Надо думать, не крестьянин, а из городской голытьбы. Таких много живет по городским окраинам.

Строго говоря, в Токио не так уж много мест, которые можно было бы назвать не окраинами. За пределами городского центра, ограниченного морем, Сумидогавой и внешним каналом, тянутся по холмам и низинам огромные предместья, недавние деревни. Пожилой бедняк, ковыляющий по немощеной улице с вязанкой дров на горбу, зауряден здесь свыше меры — никто не обернется. А через пять минут никто, пожалуй, и не вспомнит, что здесь проходил такой человек. Мало ли всяких!..

Бедняка окликнули не раньше, чем его старенькие гэта застучали по мостовой фешенебельной части города. Молодой полицейский, тщетно пытающийся скрыть физическое страдание, причиняемое ему новеньким, пошитым на европейский манер мундиром, сердито спросил оборванца, что ему здесь надо. В ответ оборванец замычал, заулыбался редкозубым ртом и начал бестолково жестикулировать, как сделал бы всякий немой, да еще и слюну пустил, как слабоумный. Подозрений он не вызвал, услыхал сердитое: «Уходи!» — и заковылял дальше, держа путь к устью Цкидаки.

Небо темнело. От фонаря к фонарю, беззаботно напевая, прошел фонарщик с короткой лесенкой. Круги желтого света легли на мостовую, а темнота между ними стала чернее и глубже. Никто не видел, как пожилой японец с вязанкой хвороста вошел в темную полосу и неожиданно легко взвился в воздух, перескочив ограду.

Бесшумно приземлившись, огляделся. Затем встряхнулся по-собачьи и сразу стал быстр и точен в движениях.

Спустя четверть часа, никем не замеченный, он достиг места, известного ему по подробному описанию. Здесь со стариком произошла метаморфоза.

Выбрав наиболее темное место в саду, он разделся донага, избавившись от лохмотьев и конической шляпы. Не нашумев, развязал узлы и извлек из вязанки хвороста два самурайских меча разной длины и матерчатый сверток, распавшийся на три части: нижнее кимоно тонкой материи, штаны-хакама и куртка-хаори. Не спеша, но и не теряя времени, бывший нищий старик преобразился в самурая, еще совсем не пожилого на вид.

За час, прошедший после этого, он сделал только одно: держась темных мест, прокрался к окну европейской гостиной и удостоверился: англичанин дома. Из окна доносился его голос на варварском наречии, смех женщины и непривычные японскому уху звуки музыкального инструмента гайдзинов — жена дипломата училась играть на пианино. Голос англичанина выдавал усталось.